– Вениамин Борисович, в начале года принято оглянуться назад и оценить прошедший год: что было хорошего, что плохого…
– Мне жаловаться на прошедший год было бы грешно. Хорошего было
больше, чем плохого, а это утешает, правда? Записал и сыграл у
микрофона несколько книг: «Шишкин лес» Червинского, «Вальпургиеву ночь»
Ерофеева, «По ком звонит колокол» Хемингуэя… Последняя работа – два
тома «Трех мушкетеров» Дюма-отца, которые я прочитал с особым
пристрастием. В хорошей компании мастеров, преданных в первую очередь
профессии, а не рублю, я с радостью участвую в телеромане (прошу не
путать с сериалами) «Монте-Кристо», где целый год играл Илью Орлова –
не менее интересного господина, чем Воланд, Клавдий, Глебов и другие
предыдущие мои «демоны». У отличного режиссера Александра Хвана снялся
в роли неплохого, но женолюбивого деятеля кино. Счастлив партнерством с
Мариной Неёловой. Жаль, что героя моего убивают очень рано. Зато я
являюсь Мариночке во снах. И это тоже неплохо. Поскольку числю себя
неукротимым оптимистом, всегда верю, что в конечном итоге все
образуется, какие бы кризисы не лезли нам в душу.
– Оптимизм требует подпитки, а когда кругом все только и
говорят о финансовых проблемах, оставаться оптимистом, наверное, трудно?
– Меня недавно убедила простота идеи одного иностранного
студента-слависта, изучающего русскую историю. Он сказал: «У вас было
столько блестящих мыслителей, пророков, великих писателей. И все они
умно и доказательно предсказывали будущее России. И ни один не угадал!»
Я сам прожил уже несколько исторических эпох: сталинскую, хрущевскую,
брежневскую… Потом наступило время, о котором говорили: стало
«чернэнько-чернэнько». И так далее. Сейчас опять обещают впереди
«чернэнько-чернэнько». Но я смею предполагать, что все обойдется.
Стояла Россия, прорастала в мир культурой, а не газом с нефтью, так и
будет стоять.
– Иногда говорят, что вся наша жизнь состоит из правильных и
неправильных выборов. Какие главные выборы вашей жизни вам кажутся
правильными и неправильными?
– Проблема выбора – хорошая тема. Когда по телевизору показывали
вечер, посвященный Коле Караченцову, то из моего выступления вырезали
ровно одну фразу. Я там сказал: «У нас выборы, конечно, есть, но выбора
у нас нет». Я не думал, что в ней скрывается политический подтекст.
– Скорее вырезали эту фразу за ее глубокий философский смысл…
– Может быть. Но эта фраза точно отражает многомерность проблемы.
Принципиальный выбор, обеспечивший душевное равновесие, пришел от места
и от времени, в котором я родился. Повезло с окружением: был
качественный круг общения и дома, и в школе. Это определило увлечения.
На всю жизнь я выбрал литературу и язык (или они – меня?). Потом были
нечаянные удачи: например, когда я на газетной обертке тетради у соседа
по парте прочел Маяковского. Это был культурный шок – или, если хотите,
какой-то ускоренный курс поэзии. Маяковский, как одно из самых
интересных событий и в нашей культуре, и в моей личной жизни. А дальше
жизнь следовала по расписанию этих «поездов». Основной локомотив – это
русский язык. А прицепной вагон – поэзия авангарда. Папа вернулся с
фронта и читал вслух Пушкина, Брюсова, Маяковского... Отголоски
запрещенной культуры прошедшего времени постоянно звучали. У кого-то
оказывался в сундуках «чуждый» Вертинский. Кто-то давал почитать
Есенина. Я хотел быть учителем литературы в школе, журналистом. А потом
вдруг случился театр. Он все время был необъяснимым. Ни потери, ни
ошибки, ни даже «пятерочные» мои работы никогда не были предвидены.
Однако жизнь играла свою музыку в пользу языка даже в театре. Поступал
в два театральных вуза. Взяли в оба. Но с прославленным ректором
Школы-студии МХАТ Вениамином Радомысленским очень дружил один из
папиных друзей. И поэтому – да здравствует независимость! – я предпочел
Щукинское училище. Я читал на вступительном экзамене: «В сто сорок
солнц закат пылал…» В это время в Москве была крутая, как бы сейчас
сказали, гроза. Она громыхала по крышам, терзала деревья. И Маяковский
аккомпанировал этому «необычайному приключению». К тому же мой выбор
одобрил главный Смехов нашей семьи – мой дядя Лева, великолепный
детский график, ученик Фаворского. Он восемь раз смотрел «Принцессу
Турандот». И объяснил это так: мол, все театры подражают жизни и только
Театр Вахтангова играет с реальностью.
– Выбор был сделан, опять же, правильный…
– Самым правильным событием после первого года учебы было решение
мастера курса Владимира Этуша отчислить меня и еще нескольких
неудачников. Он сам до сих пор не любит эту тему, а я уверен, что
учитель был прав стопроцентно. Меня это встряхнуло и пошло только на
пользу. По логике, после такого удара по самолюбию (а я считал, что в
этой профессии можно быть только «отличным актером», все остальное –
несчастье и сломанная жизнь) я должен был бежать от актерской профессии
восвояси. А в реальности это оказалось сильнейшим толчком к
самовоспитанию. И я действительно очень скоро сам себя «перековал» до
неузнаваемости. Это был важнейший урок в жизни. И я понял не умственно,
а подкожно, что вину в своих неудачах всегда надо искать в себе самом.
– Это очень благородный подход к делу, но ведь в жизни иногда нам ставят подножки и другие люди?
– Убеждение, что всегда виноват я сам, у меня стало определенным
комплексом… Даже когда в тех или иных случаях были виноваты чисто
внешние, интрижные причины: не дали роль или отменили концерт, – я
всегда был уверен, что виноват я сам. И никогда особо высоко не ставил
себя как актера. Но важно, что это самокопание не приводило к
депрессии, оно всегда вызывало какую-то другую энергию во мне, другую
мобильность.
– Успешно окончив институт, вы почему-то решили уехать из
Москвы в провинциальный Куйбышев… Хотя все актеры стремятся в столицу...
– Это была такая юношеская амбиция: Москва казалась слишком
знакомой, затхлой, провинция манила новизной. В Куйбышеве (теперешней
Самаре) работал ученик нашего ректора Бориса Захавы… Все казалось очень
соблазнительным. Свои иллюзии там я быстро – за один сезон –
подрастерял. Но о выборе Самары никак не жалею. Оглядываясь назад,
понимаю, что этот год вовсе не был потерян: я сыграл восемь ролей, из
них три главные! Сыграл в пяти телеспектаклях – по рассказам классиков:
Горького, Паустовского. Там я научился инсценировать, что пригодилось
впоследствии на Таганке… Сочинил капустник к Новому году как пьесу.
Поставил спектакль в театральной студии. И теперь встречаю бывших
студийцев, которые называют себя моими учениками. Их всего-то было
человек десять, но жизнь раскидала их по миру: от Симферополя до
Барселоны. К тому же читал на радио – на всю жизнь любимое актерство у
микрофона. Плюс, конечно, заработок. Денег-то практически не было.
Варил себе какую-то кашу на воде (молоко продавали только кормящим
матерям). Зарплата была 65 рублей. Из них 50 уходило на квартиру и на
кормежку. А в Москве оканчивала институт моя тогдашняя жена. И разлука
с ней тоже подхлестывала энергию. Но главным событием Самары в моей
жизни было знакомство с актером Николаем Засухиным. Настоящий гений
русского театра, самородок.
– Сейчас, читая вашу биографическую книгу, я как-то оценила
количество удивительных людей, с которыми сводила вас жизнь, которые
делались вашими друзьями… Это были какие-то сознательные усилия или так
складывалось?
– Думаю, что благодаря родителям мне была привита правильная оптика.
Я, если можно так сказать, дружбоцентрист. Любовь может меняться, а
дружба святее всего. Другой вопрос, что люди, бывает, «гримируются» под
друзей. Особенно в театральном закулисье, где кипят бумажные страсти и
высокие слова. Но потом слова развеиваются. За полвека жизни в театре
(если считать с институтской скамьи) я потерял довольно много таких
друзей в кавычках. Кавычки остались, а друзья – тю-тю… Но зато в
«обескавыченном» пространстве у меня были и остались друзья – среди
инженеров, литераторов, ученых.
– В книге вы пишете, что не умеете существовать в неприязненной среде, начинаете в ней задыхаться…
– Я стараюсь тогда спрятаться в себя и скорее покинуть враждебное
пространство. Когда после Самары вернулся в Москву и поступил в Театр
драмы и комедии, тогда существовавший где-то на обочине театральной
жизни, то довольно скоро расхотел быть актером. Остановил меня как раз
приход Юрия Любимова с командой его учеников – моих младших товарищей
по Щукинскому училищу. Началась эпоха Театра на Таганке. На эту
оголтелую студийность ходили любоваться лучшие люди страны. Таганка –
это огромная тема, которую еще будут изучать и изучать. Театр, который
произвел переворот в искусстве. Так в живописи это сделали
импрессионисты. Так перевернул представления в театральном мире
Мейерхольд. Так и Любимов вернул театру запретные плоды русского
авангарда и открыл новые горизонты. Практически все советские режиссеры
второй половины ХХ века оказались «облученными» Таганкой.
– Про спектакли Таганки очень часто говорили, употребляя
словосочетание «нельзя не видеть». Как вам кажется, сейчас в театре
остались постановки, которые «нельзя не видеть»?
– Конечно, остались. Я уверен, что нельзя не видеть «Одну абсолютно
счастливую деревню» у Петра Фоменко. Или у него же «Войну и мир», или
«Семейное счастье». Нельзя не осчастливить себя Театром Сергея
Женовача. Необходимо смотреть отдельные спектакли Серебренникова,
Туминаса, Чусовой, Богомолова… Другое дело, что отношения театра и
общества сейчас сильно поменялись. Место идеологии ЦК в нашей стране
заняли идеология главных телеканалов и культ доллара. В иерархии
зрительских предпочтений теперь лидируют развлекательные жанры. Мы
ругаем Запад, но изо всех сил копируем самые худшие его проявления.
|