ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. А политика нас догнала... Так вот, о Клоде Фриу. Он был явный интеллектуал-аферист. Поэтому, удивляя парижских отличников-однокашников, напросился постажироваться в Москве. По его — и Лили Брик — легенде получается, что Сталину на исходе его кровопийства зачем-то понадобились живые французы — ну, для представительства. Он кого-то принимал, типа премьер-министра, и рявкнул Лаврентию — раздобыть минимум двух осмысленных французов. Тот привел на прием Клода и еще одного, но сказал Усатому, что это — максимум в условиях холодной войны. В 1977 году его, президента университета и отца ее дочери, привела Бланш Гринбаум в гостиницу “Модерн” (при КГБ СССР, как уверял Татищев) — в тот момент, когда вся банда “Таганки” взошла и затолпилась у стойки регистрации. Заранее прибыли и зорко нас всех имели в виду два человека: чекист Бычков, который сопровождал гастрольную труппу “Таганки”, и никем не любимый директор Илья Аронович Коган. Я его уже прозвал “Погоныч” в прощальный день в Москве. Он тогда меня особо отозвал в своем кабинете и сообщил: а) что я — хороший артист и в Париже играть буду ответственные роли типа короля Клавдия; б) что за мной будут следить с обеих сторон; в) что я должен держаться подальше от кое-кого. Я прозорливо догадался, что он намекает на Виктора Некрасова, — и был прав. Когда в 1977 году в Париже вдвоем с Давидом Боровским выходили из метро, направляясь к Вике Некрасову, мимо прошел, с газетой “Правда” в руках, тот самый чекист Бычков. Если бы мы не верили в образ майора Пронина и в его немигающие очи из глубины унитаза, мы бы сочли встречу случайной. Вся труппа театра отправилась в то утро на экскурсию, и только мы “втроем” — отбились от коллектива. За все мои догадки и повадки меня первым шмонали в Москве по приезде, в числе еще одиннадцати шмонаемых. Артистам было тошно от такой формы благодарности на родине после полутора месяцев потрясающих успехов на главных площадках Франции. Хорошо себя чувствовали два человека, наблюдавшие и настучавшие. Те же, что следили и в первый день гастролей. И когда в вестибюле отеля громко по-французски прозвучала моя фамилия, я про себя выругался: Бланш, наивный рыцарь славистики, обожательница русского авангарда, Маяковского, Лили Брик и “Таганки” (а ныне, между прочим, атташе по культуре посольства Франции в Москве), поспешила. Илья Погоныч строго спросил: “Кто это вас так срочно вызывает?”. Я ответил с наигранным равнодушием (держа “мелкую мышь” в подреберье): “Да это член ЦК здешней компартии, издатель книг о Маяковском”. И вышел на улицу к Бланш и Клоду. На этот раз, в январе 1984 года, Клод Фриу помог мне увидеться со стариками, приславшими нам приглашение в Париж. Галя в тот вечер шла на варьете в знаменитый “Фоли-Бержер”. Это нужно считать завязкой интриги. Нина Айба позвонила мадам Элен, владелице “Распутина” и “Фоли Бержер”, доброй подруги Булата, Любимова, Марины с Володей. А нас познакомил с ней Женя Евтушенко в разгар гастролей “Таганки”. И Нина напомнила мадам Элен, как глубокой ночью в “Распутине” актеры Любимова Хмельницкий и Смехов попросили хозяйку отпустить музыкантов спать, а сами валяли дурака, пели и играли на фортепьяно. Так вот, мол, Смехов и его жена просят тебя о двух билетах в “Фоли Бержер”... Это первое. Второе: в эти дни Юрий Любимов готовился к прилету в Париж из Италии. Он позвонил мадам Элен с просьбой найти Марину Влади. Мадам Элен удивила Ю.П. новостью: завтра к ней в варьете прибудут “твои, Юрий, артисты Смехов с Хмельницким”... (Очевидно, в развратной голове мадам это и означало “Смехов с женой”). Третье. Юрия Петровича разобрало любопытство: его артисты в Париже — и никаких знаков внимания? Значит ли, что они приехали, даже не собираясь его искать? Кто же их выпустил из советской казармы? Четвертое. Дома у Заборовых 12 января раздался звонок. Переводчица Ю.П.: “Могу ли я поговорить с господином Смеховым, это Анна от Юрия Любимова?” Боря испугался: а вдруг таганский диктатор решил использовать меня? А вдруг принудит остаться в загранке? У большого художника — большое воображение. Я взял трубку, Боря нервно прижал к уху отводной наушник. Пятое. Интонация Любимова попадает прямо в сердце. Слышу — печальный, растерянный голос. Сперва вопросы ко мне. Я отвечаю многословно, вовсю изображаю бодрость: “Ю.П., Хмельницкий тут ни при чем. Мне удалось чудом устроить нам с Галей каникулы по частному приглашению. Чье? Это коминтерновцы, он — аж мэр Аржентея, “красного пригорода” Парижа. Завтра я еду с Клодом Фриу (вы его помните?) знакомиться с этим мэром, а Галя идет к Элен, на варьете. Я выступал в посольстве и на вопрос “Где Любимов?” ответил: “Я хотел бы у вас узнать”. А еще, Ю.П., вам привет от Марселя Марешаля, мы с друзьями Вовой и Франсуазой были у него на “Трех мушкетерах”, и я протырился за кулисы. А он вгляделся в меня и — “О! Мсье ле руа! Король! А где мсье Любимов?” Я ему: “А я думал, вам это лучше известно...”. Далее. Любимов, просительно: “Веня, я завтра прилечу в Париж. Считай, что — для нашего разговора. Анна сообщит... Это чей телефон? А, Заборов? Да, мы знакомы. Спасибо, и ему тоже. Нет, с Галей не надо”. Тут Боря яростно тычет пальцем себе в грудь. И я говорю, что найти отель поможет Заборов, не оставлять же его… он — свой, он — мой друг, и вы его помните на гастролях в Минске. “Ну ладно. Анна назовет номер и час, и мы поговорим, хорошо?” Назавтра мы с Галкой — в разные стороны. Она — с Машей и Борей на развлекуху, а я — в Аржентей, с Клодом и его женой Ириной Сокологорской, тоже знаменитой русисткой. Клод, хоть и после инсульта, подвижен и позитивен, как всегда. Ехать в Аржентей минут двадцать, но мы упустили момент до пробок и едем два с половиной часа. Клод: “Ты, Веня, за меня не волнуйся. Есть правило: когда вдруг видишь, что не ты хозяин ситуации, а ситуация — твоя хозяйка, нервы сами уступают место холодному терпению. А насчет моего отношения к теперешнему социализму и краху старых надежд — да, плохие дела… Так плохо, что даже интересно: как это жизнь будет выкручиваться? Если так вульгарно профанируются принципы гуманизма и у вас, и у нас — значит, старое сгниет и родится что-то новое…” Более добрая тема — игра слов, неологизмы у Маяковского. Кажется, сумел ответить на вопросы Ирины. И вот мы в Аржентее, на севере от Парижа. Здесь жили и творили Моне, Сислей, Ренуар — им здорово повезло с природой, импрессионистам. А теперь бы не повезло, потому что вон: сплошная металлургия и остаток “красного пояса”. Скоро и ему конец. Наш приглашатель, Пьер Вьенне, оказывается, женат на дочери известной коминтерновки Марии Рабате, отсидевшей в сталинских лагерях и с Львом Разгоном, и с мамой Васи Аксенова, Евгенией Гинзбург, и с нашей любимой Мишкой-Вильгельминой Славуцкой. Пьер и его жена приняли подарки из Москвы, поинтересовались здоровьем Мишки и пошли жаловаться на какие-то местные неурядицы. Я попросил Ирину не затруднять себя переводом — мол, я и сам как-нибудь пойму. Ничего я не понял, тупо разглядывал фотоальбом городка с его прославленной металлургией. На обратном пути Клод кратко подытожил для меня: разговоры они вели на мещанские темы. Видимо, ни Маяковский, ни профанация гуманизма их в Аржентее не волнуют. Но я Пьеру все равно несказанно благодарен, и точка. В ночь перед встречей с Ю.П. мы не спали, разговаривали. Что день грядущий нам готовит? Но мы решаем твердо: что бы ни было, Париж у нас уже не отнять. Даже если с ним суждено расстаться навеки. Сколько же всего слилось в этой поездке… Громадные красавцы-дома в паутинах ажурных решеток, масса чудесных мелочей, а главное — музыка! Коктейль сказочных духов старины и пена призрачных деталей… Мы всегда будем друг с другом и с Парижем, вот она, “любовь втроем”… Белые деревья Елисейских Полей, море огней, искры очей, город — ничей! А Галка застыла на площади Согласия, а потом, с мороженым “пеш-мельба” — растаяла! И этого всего уже никому у нас не отнять: Париж, Декабрь, Весна, Счастье… ГЛАВА ПЯТАЯ. И последняя. Выписка из дневника 1984 года “…Ну-с, едем с Борей: Вандомская справа, Риволи и Сена — слева. Одна из двух самосамейших гостиниц — Интерконтиненталь, № 4019, от 17.30 до 19 часов… может быть, последняя встреча с Юрием Петровичем Любимовым. Белый махровый халат, лицом рыхловат, как Понтий Пилат… Дальше в прозе: красивый, породистый — тот же. Я сижу у столика с телефоном и сувенирной бутылочкой бордо. Я и Боб — выпили, он — не пьет. Курить разрешил. Сидит на четырехспальной кровати, растирает ногу мазью, не Пилат, чисто Воланд. “Подагра замучила…” — “А как экзема?” — “Ну, видишь — теперь получше, но все равно”… Желаю ему здоровья и т.д. Он кивнул, когда я начал записывать — тезисно. Придя домой, спешно занес на бумагу, вот его разговор: — Все понимаю, всех могу понять… У всех свои дела… Но меня тоже можно понять... Я удивлялся: почему не звоните? Телефон в Милане? Да чепуха это, Дупак отлично знал, как звонить… Вот, Веня, что я главное хотел… Кто-то, очевидно, мог бы приехать… от руководства… что со мной, как чувствую… Вот Ермаш нашел возможность — Сизова к Андрею послал… Ну, это не важно… Судите сами: вот я поправлюсь и приеду… ну, допустим… да я не волнуюсь за себя — я много раз рисковал… но мне шестьдесят шесть лет… жена, маленький ребенок… что меня там ждет?! Да ясно, Веня, это все — разговоры, и Дупака уже убедили… А на деле? Это же проще простого: разрешили репетировать “Бориса”? Нет! Да там все поставлено — до поворота пальца… И есть Покровский Дмитрий… и если не сидеть сложа руки… Ах, после моего интервью в “Таймсе”… А “Володя”? Опять не разрешают спектакля? …Если бы кто-нибудь знал… сколько унижений… после смерти Высоцкого… какие тягостные разборы… многочасовые внушения… Обещали — не сделали… Да что я острого сказал в “Таймсе”? За журналистов я не отвечаю — ни за тех, ни за наших… но мои слова… за каждое отвечаю честью — это очень мягко по сравнению с тем, что я говорил здесь, то есть там, ну, то есть, у нас... И что? Я говорил более резко, но слушали, и все понимали”… (Я: “Ю.П. — это вы по ту сторону говорили резко, а “Таймс” — по другую...”) “Да ясно все… И я вас, артистов, не виню… Хотя странная забывчивость… О “Кузькине”, о “Борисе”… было не мое, а общее решение… А “Высоцкий”? Все — единогласно… Решение коллектива: без этого спектакля не мыслим театра! Было? Было! И где же это решение? И разве можно так играть с коллективом? Ну, как со мной играли, я уже не говорю… Чего стоил каждый спектакль, чего о нас писали, чего давали, не давали… Да ты же, Веня, все знаешь… …Вот “Лулу” я поставил — первая премия 83-го года, советский режиссер поставил — и кто-нибудь сообщил об этом у нас? Достоевский в Лондоне… По секрету скажу: вроде решено присудить их самую высокую премию. И так далее… Что передать? Передай: хорошо работайте… Да, все сложно… Но если перейти на нормальные отношения — все можно по-другому”… (Я: “Ю.П., конкретно: чего нынче делать, пока с вами решат?”) “Ну, пожалуйста: Васильев с его “Серсо” — раз… Райхельгауз, “Фонтан” — два. Вилькин — “Театральный роман” Булгакова довести, со мной восемьдесят процентов сделано… Скажи Сашке… довести к моему приезду до конца… и о декорациях мы с Давидом договорились... На “Бориса” Покровскому нужно месяц… Да о чем ты говоришь? Какой простой? Месяц “Бориса”, Васильев — “Серсо”, Сашка Вилькин… А в это время, надеюсь, приедет авторитетный товарищ, обо всем договоримся... Я выздоровлю… или “выздоровею” надо говорить? (улыбнулся вдруг) И приеду, да! Приеду — работать!.. а не слушать проработки… Да ладно, я все готов вытерпеть, но должно быть здоровое, нормальное отношение к художнику. Вы все не верите, а я верю — можно научить их менять способ общения… Разве непонятно?.. Ну, что делать? Мне поздно меняться… И я знаю, что я перед многими часто был излишне, что ли, груб… Но ведь вы можете меня понять… Двадцать лет!.. Почти каждый шаг с таким трудом… А как они со мной после “Бориса” в райкоме… как с мальчиком! Я еле Дупака этого отстоял… Во что они меня превращали своими проработками… И теперь я должен им верить?! Хорошо, я приеду… и что? Ведь в Венгрию меня, знаешь, как отпускали? С издевательствами, тянули… А в Лондоне с Достоевским — упрашивал их прийти на генеральную… Как бойкот мне устроили… Обстановка... знаешь какая? Я больной… денег нет… проклятая история с самолетом в сентябре… один! Риск ведь был — ходить по городу, да! А посольских наших будто и не касается! А когда премьера, да с успехом — все тут как тут… Ну и тип этот, Филатов... что за отношение к художнику? Больной, один, денег нет… Да, я согласился без них ставить оперу… У меня семья… А теперь новое — у Катерины в ее Венгрии ни одной статьи не приняли к печати… что это? Двадцать лет… юбилей... театр твердо сказал — без “Высоцкого” нет репертуара! Где же ваше слово? Спектакль должен идти раз в месяц, 25-го числа… Сколько же можно?.. Надо менять способ общения”… (Я: “Ю.П., это наивно — ваше требование гастролей в Скандинавии, и что вы, мол, там присоединитесь к театру…”) “Нет, нет, это не наивность! Обо всем договорено на высшем уровне… ты не знаешь… и если бы у нас хотели — не слова говорили, как министр этот -ев, а хотели… Да это мне давно известно — неверье, скепсис, цинизм, это ясно… А я, представь себе, верю — в чудо… Да, ты прости меня — в чудо! А иначе — как? Как жить? А иначе как объяснить то, что было хорошего? …Ну вот Стреллер... Театр Наций, фигура — трижды! — писал Демичеву о “Борисе”, звал нас и так далее… Все без ответа... Написал Андропову… И никого не интересует, что со мной…” (Я — активно переубеждаю) “Да? Ну, этого я не знал… что, и имя мое висит на афише? Да? Ага… Да я все понимаю… Веня, как я приду в посольство? Я приду, мне в жопу вколют и мешком привезут в Москву… что мне там, их пенсия нужна? Я же хочу вернуться — но не для битья, а как режиссер! Я должен работать... Вот так: вы работаете, “Бориса” восстанавливаете, “Володю” играете, они человека ко мне пришлют. Я выздоровею и приеду. “Выздоровлю”, так? Так и передай. Да, уполномочиваю — на любом уровне. Мне поздно менять характер…” (Я прошу написать в стенгазету слова привета) “Гм... Как это? Душою с вами, телом в Милане?.. (И долго выводил на листке отеля Intercontinental: “Таганке — кто помнит — С новым годом… играйте о Володе, Бориса... работайте…” (На пороге комнаты). “Веня, я верю в чудо… Понял?” (Это незабываемо: утопая в коврах, на пороге номера в 3000 франков за ночь, в кремовом тяжелом “пилатовском” халате, с крестом на шее, мягкий, свой, убийственно обаятельный, с горькими глазами, с искрами слез, не дергаясь на звуки телефона… Долго стояли у дверей, и шло скачущее плетение слов… Да не в словах дело… Обнялись, поцеловались троекратно). “Веня, ну всем, всем, кто меня помнит… ну, пожалуйста, брату Даве, и Леве Делюсину... Альфреду, Можаичу... Брату… Ну, всем, всем…” Р.S. 23 апреля 2009 года на Таганке был праздник: сорок пять лет театру. Ю.П. Любимов — красивый, 92-летний, принимал полный зал гостей и показал задорную премьеру под названием “СКАЗКИ”. Наш семейный юбилей мы собираемся справлять у Володи и Франсуазы, вместе с Заборовыми. Увидим Париж — и отдохнем.
