Смехов рассказал, что долгое время происхождение собственной фамилии, довольно необычной для еврея, оставалось для него загадкой, усугубленной тем, что в словаре Даля слова "смех" вообще нет. А недавно кто-то прояснил ситуацию, объяснив, что фамилия, как и "смех", берут начало от ивритских "самеах" и "симха". Не берусь определять научность подобного суждения, но, согласитесь, оно вполне изящно. Такой же изящной и нетривиальной показалась мне вся беседа с Вениамином Смеховым. Причем, настолько, что я отказалась от своей привычно-задиристой манеры перебивать собеседника вопросами, оставив в материале лишь такие, которые служат для обозначения той или иной проблемы.

- Вы часто к нам наезжаете и довольно много времени проводите в Израиле. С чем это связано?

- Для меня естественно возвращаться вновь и вновь туда, где мне хорошо. Очень хорошо из-за друзей, из-за страны, из-за того, что здесь интересно. А "интересно" - это в последнее время для меня самое главное слово. Каждый год у нас с женой, Галиной Аксеновой, возникает какая-то программа. Она, во-первых, стянута логикой контрактов, то есть, работой, а во-вторых, произволом нашего интереса. Мы вполне свободны и сочиняем для себя очень интересную жизнь. Последние пять лет Бог послал нам с Галей именно такую. Жизнь эта связана со многими вещами. Во-первых, с вольным или невольным центром - это, все-таки, Москва. Наш дом, наши друзья, наши заботы, печали, удивления, надежды и безнадежность. Во-вторых это - концентрические круги повторений пройденного. За последние годы была Германия - оперные постановки, выступления, связанные с немецким театром; Франция - журналистика, друзья, эмигранты, тоже театр; Америка - тут уже дела, как и сама страна, массивные. Целые семестры в университетах, постановки в разных отдаленных друг от друга штатах. Израиль, по-моему, уже шестой раз с девяностого года - это, прежде всего, друзья и, конечно, большая любовь к интервьюерам израильских газет, радио и так далее. В каждом из этих приездов, конечно, присутствует профессия, которую я на какое-то время в Москве оставил в покое. Но она возвращается вспышками, пенится и шампанится на других географических территориях. Поэтому, допустим, в отдельном и особом разговоре на тему "актер и зритель" я могу отразить интересную картину перемен, удовольствий, безобразий и так далее в Америке и Израиле, в России и Украине, в Эстонии и Узбекистане. В данном случае, за последнее время, - Израиль и Америка, две страны главного притяжения эмигрантов и репатриантов. Четыре года назад - поездки с концертами по Израилю, спустя год - выступления в Америке, еще через год - вновь Израиль и Америка. Всегда и везде стараюсь замечать только хорошее. Я сейчас пишу книжку "Жизнь в гостях". Мне очень дорого это название, ведь мы все - гости на этой земле. В книжке я стараюсь объяснить себе и своим близким, отчего никак не могу усидеть долго в Москве, и почему своим домом считаю одновременно Чикаго, Реховот, Самару, Берлин и так далее. Это какая-то странная проза, часть которой уже публиковалась в Израиле. Эпиграф - из любимого Булата: "Давайте восклицать, друг другом восхищаться". Человеческое настроение - вещь подвижная, может портиться каждую секунду. Но регулировать его, между прочим, очень просто - позитивностью отношений. Пусть меня считают комплиментарщиком, но для моего эгоизма лучше говорить комплименты. Человек был двести пятьдесят семь раз хорошим, а три раза оказался дерьмом собачьим - лучше я эти три раза вычеркну и буду говорить про двести пятьдесят семь.

- Каким вам запомнился первый приезд в Израиль?

- Фантастическим во всех отношениях. Девяностый год, приезд Театра на Таганке на Иерусалимский фестиваль, спектакли "Высоцкий", "Живой", "Годунов". Знакомство с прекрасными людьми, переросшее в дружбу на всю жизнь. Для меня вообще Израиль - замечательная страна друзей, из которой я никогда никуда не уезжал, она остается всегда со мной. Возможно, это звучит странно, но я действительно не расстаюсь с этими любимыми людьми никогда. И концерты девяностого года были до слез счастливыми. Я влюблен - а мне за эту влюбленность зрители дарят благодарность - таким был мой первый приезд. Потом происходили какие-то странные вещи, в которых я так и не разобрался. Почему из четырех назначенных в Израиле концертов один вообще отменялся, два проходили в неожиданно переполненных залах, а последний - в полупустом, и зрители говорили, что узнали о концерте в последнюю минуту? Значит, дело в администраторах, менеджерах, продюсерах - в том, чего я не понимаю, не знаю и не умею. Да и думать об этом недосуг - у всех бывают приобретения и потери, казусы и резусы. А сейчас, при том, что я приехал еще и еще раз к себе в Израиль, как приезжал к себе в Америку или к себе во Францию, не выходя из себя в Москве, мне очень приятно, что мой приятель, поклонник Театра на Таганке Даник Давидсон, вырос в целую систему своего имени. В Москве узнал, что он участвовал в организации фестиваля "Бесэдер - 94", слышал много хорошего от товарищей и коллег, которые с радостью здесь путешествовали и дико смешили, себя - во всяком случае. Уж не знаю, насмешили ли они публику, но сами были очень довольны - и Саша Иванов, и Семен Фарада, и Миша Мишин. И вот я приехал - а Дани показывает расписание выступлений по всему Израилю. Я даже слышал, что зрители меня ждут. Приятно, хотя я готов к любому приему. Счастье уже состоялось, поэтому нормально воcпринимаю любые проявления удачи истинной или сомнительной: сам могу выбирать ракурс оценки. Мне кажется, что меня ничто уже не может опечалить на оси "актер - зритель".

- Недавно вы работали в Израиле еще и как режиссер.

- После гастролей Театра на Таганке один из самых блестящих людей израильского театра, Одед Котляр, начал какой-то разговор, который продолжил Дани Альтер, тоже один из самых удивительных людей в моей большой коллекции театральных организаторов. Эти разговоры, театральные компании, когда моя жена была здесь аккредитована как журналист на Иерусалимском фестивале в девяносто втором году, помощь выдающегося знатока двух культур Йоси Тавора, влияние таганского ореола и Юрия Петровича Любимова, здешнего жителя,- все это вместе вытолкнуло неожиданное для меня приглашение на каком-то сказочном уровне. Приезд, препродакшн, десять дней в роскошной гостинице, толковище, театр "Хан", замечательная молодая компания актеров, серьезные профессиональные разговоры. В результате - решение ставить "Дон-Кихота" в абсолютно дон-кихотской обстановке живых камней истории в театре "Хан", рядышком с максимально святыми местами этой Земли. А пока готовили постановку "Дон-Кихота", "выскочил" Международный детский фестиваль в Хайфе. Одед Котляр предложил перевести на иврит мою музыкальную сказку "Али-баба" и открыть ею фестиваль. Так родились две израильские постановки - серьезный профессиональный кусок моей жизни. Непростой, но абсолютно счастливый. Я никак не ожидал от этой работы ни того хорошего, что она мне принесла, ни того досадного.

- Была и досада?

- Многое понял задним числом. Поставив в Америке два спектакля, относился к израильским актерам, как к американским. К таким, на которых нельзя кричать, с которыми надо обходить все острые углы в репетициях. На самом деле, израильские актеры - как русские. Можно только очень сильным прессингом, мощным энергетическим полем, вплоть до ругани, обиды, человека принудить заниматься своей профессией. Наши родные слова "лентяй", "лодырь", "где бы ни работать - лишь бы не работать" - все эти поговорки и присловья ближе к израильской театральной ситуации, чем к американской или немецкой.

- Между тем, насколько мне известно, у Юрия Петровича Любимова не сложился роман с израильским театром...

- Не могу судить о том, чего не знаю. Слышал все: восторги от спектаклей Любимова и наоборот. Если вашего читателя может заинтересовать профессиональный угол зрения, то я готов привести пример, который, мне кажется, многое проясняет. По приглашению еще нормального тогда человека Николая Губенко Одед Котляр приехал в Театр на Таганке. После спектакля Губенко пригласил меня в свой кабинет, который, кстати, называл "кабинетом Юрия Петровича". "Поднимись в кабинет Юрия Петровича,- попросил Губенко.- Там потрясающий мужик, директор Иерусалимского фестиваля. Надо, чтобы ты был. Во-первых, он о тебе знает, а во-вторых, ты - еврей." Я тогда не усмотрел в подобном замечании какого-то специального отношения к этому странному народу - евреям, а просто увидел живой расчет руководителя. И в этот день Котляр, размягчившись двумя рюмками, больше, как истинный израильтянин он не пил, и очень хорошим настроением, рассказал мне вот что. Когда-то Тедди Колек сказал Котляру: "В Израиле появился великий режиссер, Юрий Любимов. Для нас это большая честь: его знает весь мир. Мы сейчас решаем вопросы с квартирой, но профессионально вы должны взять его на себя." Котляр посмотрел два любимовских спектакля. Увидел прекрасную режиссерскую руку, но восторга никакого не испытал, просто уважение к хорошей технологии. Потом, он приехал в Москву. Губенко сказал, что приготовил для просмотра пять спектаклей, из которых по выбору два-три можно везти в Иерусалим. Котляр спросил, что идет сегодня вечером, и услышал, что его ведут в Большой Театр. Возразил, что хочет смотреть таганковские спектакли, так как специально для этого приехал. "Нет,- говорит Губенко,- сегодня идет старый спектакль "Обмен", он весь развалился, мы не хотим его вам показывать". Одед настоял. Сел в хорошем ряду, и через пять минут после начала ощутил озноб. Все оказалось вместе. И та технология, и та прекрасная режиссерская рука, которую он углядел еще в Израиле; и тот зал, для которого это сочинялось, то есть, та фигура, на которую эта одежда шилась; и театральный язык, школа, и актеры, которые работают в лад с мастером. "Я не знал языка, - рассказывал Котляр,- не понимал, о чем пьеса, но мне на это было наплевать, потому что по коже шли мурашки. Смотрел спектакль, как слушают хорошую музыку. И я понял, что Любимов - великий режиссер". Вот вам рассказ профессионала. Знаю, что отклики зрителей Юрия Петровича бывают разными. Раздражение можно объяснить. Почему он перенес "Доброго человека из Сезуана" сюда, в другую ситуацию, другой климат, иные актерские манеры? Зачем он, человек с русской культурой и русской привычкой переводить еврейский язык на одесский, вообще ставил "Закат"? Зачем, зачем, зачем?.. А другие говорят, что такого режиссера здесь никогда не было. По ассоциации я вспоминаю серию только что сыгранных спектаклей "Мастер и Маргарита". Два года я ничего не играл, вернулся из Америки и Германии с тем, чтобы просто пожить дома, навестить своих родных. А в театр - ни ногой, поскольку этого театра уже нет. Но, поступив вне всякой логики, возвратился к Воланду. И, вновь вопреки логике, произошло чудо. Оказывается, и среди зрителей, и среди журналистов сохранилась масса людей, которым этот спектакль нужен. И все сначала: дыхание премьеры, переполненные залы, замечательные лица зрителей, аплодисменты, восторженные рецензии. Несколько вполне известных артистов пришли на этот спектакль. В частности, может быть, один из самых выдающихся современных мастеров Виктор Гвоздицкий. Гарин нашего времени, любимый актер моей любимой жены Гали с самого ее театрального ленинградского детства. Зная этого скептичного усталого театрального "звезду", я ждал от него после спектакля матерщины: он, театральный дока, видит все огрехи. Но Витя по телефону с несвойственным ему жаром посреди всеобщего скепсиса начал хвалить спектакль. Я его стал останавливать: "Что ты хвалишь? Этого не было, того, сегодня вообще "осел" второй акт..." "Веня, это - такая могучая режиссура..." - сразу все стало на место. Дело не в комплиментах, а в том, что мастера, такие как Питер Брук, Джорджо Стрелер, Питер Штайн, Марсел

ь Марешаль, Юрий Любимов, Петр Фоменко, Анатолий Эфрос, Роберт Стуруа и, может быть, еще три-четыре имени, - это все. Люди, которые создают театральную симфонию и которые способны могуче конструировать спектакль. Очень многим режиссерам, в том числе, блестящему Роману Виктюку, от Бога дано сочинять тактику. А стратегия как главный фокус и загадка театрального восторга (называю основную эстетическую категорию искусства) доступны очень немногим. У Любимова есть недостатки. Но то, что он способен гениально сочинять спектакль вместе со своим могучим художником Давидом Боровским, в тандеме с которым создано все самое лучшее,- это уникально. А что может быть большим праздником в искусстве, чем уникальность?

- Как вы относитесь к популярности?

- К счастью, вполне снисходительно. Имея довольно большой опыт, я могу спокойно регулировать положение своего кривого носа, не давая ему стать курносым и задраться. Популярность бывает разной, экранная пришла ко мне довольно поздно. Но мне вполне хватало того, чем был окружен наш театр со дня своего рождения, шестьдесят четвертого года. Письма, радость общения, приобретенные из-за театра друзья, анонимные посылки с необыкновенными книгами - в то время это было бесценно. У меня собралась целая библиотека, составленная из неизвестно кем посланных книг. Пастернак, Цветаева, Ахматова, письма Ван Гога... Получал книги, конечно, не только я, но и другие артисты. Я был избалован популярностью. Это, в общем-то, классический вариант клаки, своей публики. У Лемешева и Козловского были свои поклонники - не из-за кино же. То же самое у Юлии Борисовой или Юрия Яковлева. Конечно, когда мой любимый актер и друг Яковлев снялся в фильме "Идиот" в роли князя Мышкина, у него прибавилось "мидла", среднего класса. Это облегчает бытовую часть жизни: узнают милиционеры, начальники ЖЭКов, кассирши, но это и осложняет существование. Тяжело, когда останавливают на улице, пристают и фамильярничают. Так я осторожно подобрался к теме, в которой сам, в общем-то, не разобрался. Бывают ситуации, когда я не то, что проклинаю, но активно не одобряю тот день и час, когда я взял в руки шпагу и не выбросил ее в тот же миг. А бывает и по-другому. На фоне текучки, мы с Галей вдруг сталкиваемся с каким-то примером необычайного благополучия и удовольствия, когда нам оказывают услуги, о которых мы не просили. Например, в Америке подходит человек и спрашивает, куда мы едем дальше. "Пять часов езды на поезде? Зачем? Я вас довезу". И довозит. А когда нам везет в быту явно из-за "Трех мушкетеров", мы с Галей говорим друг другу: "Спасибо Юнгвальду-Хилькевичу." Уходит за порог эта бытовая везуха - я обращаюсь к Гале: "Слушай, напомни номер телефона Юнгвальда- Хилькевича." И так постоянно: один день бремя славы меня тяготит, на другой - ищу номер телефона Хилькевича. На самом деле, кинопопулярным я стал после трехсерийного фильма "Смок и Малыш" - мне в троллейбусе тыкали пальцем в зрачок, радостно заявляя, что вчера меня видели. Но первая, да еще музыкальная, мушкетерская версия в России книги, любимой книги миллионов трудящихся детей - это было, конечно, попаданием. Для всех. Я-то, грешным делом, думал, что только меня так приподняло и шлепнуло: остальные были киноартистами, а я себя таковым не считал, полагая, что в кино я - проездом. Но с годами выяснилось, что урожай замечательных киноактеров - Тереховой, Табакова, Фрейндлих, Боярского, Смернитского - немногим отличается от моего, хотя они снялись в ста фильмах, а я - в двадцати. Недавно на телевидении снимали новогоднее теле-шоу. И там, у рояля Дунаевского, мы спели мушкетерскую песню. Так вот, если для выходов на сцену Эдиты Пьехи, Егора Гайдара и других популярных певцов понадобилось "вздрючивать" зал, чтобы зрители улыбались и живо реагировали, то когда мы вышли вчетвером, надо было видеть, что творилось со всеми, включая Гайдара, Киселева, Титомира, дочь Пугачевой, мою собственную дочь и прочих нынешних популянтов. Они просто забыли, что их снимают - такая была радость, прямо музыкальная чертовщина. Как если бы для моего поколения вышел бы Бабочкин и исполнил сцену с картошкой и Фурмановым. Значит, что-то такое было в наших мушкетерах. Это был фильм, сделанный на фоне всеобщего бескрылого осеннего увядшего реализма или псевдореализма в лучшем случае, и просто политического блядства в обычном случае. Псевдятин о милиции, чекистах, революционерах выходило все больше и больше в пасмурное брежневское двубровое время. И вдруг - мушкетеры. Вместе с тем, ничего не нужно преувеличивать. Если в брежневские времена фильм был отдушиной, то сегодня мне это странно. Но не мне судить: я не психолог и не социопсихолог. Видимо, история о простых ценностях - братстве, дружбе, чести, смелости, романтической любви, мужестве годится для всех времен. Мне самому, правда, неинтересно этот фильм смотреть. А идет он сейчас каждый ден

ь по разным программам.

- Воспринимаете работу в кино как эпизод?

- Нет, сказать, что кино - случайная часть моей биографии, все-таки, нельзя. Как режиссер снял около пятнадцати картин на телевидении, а ведь по закону кино режиссер и оператор - главные, в третьих и четвертых - сценарист, а уже в седьмых и восьмых - актер. На основе монтажа становятся конгениальными актер, стул, движущийся поезд, кукла; документально-хроникальная сценка и сыгранный блестяще песенный эпизод. Много озвучивал фильмы. Работал с Отаром Иоселиани, Элемом Климовым, был у меня хороший день с Никитой Михалковым, когда три голоса пробовались на роль автора в Обломове. У Константина Ершова в "Позднем ребенке" я был голосом автора, как и в "Пасторали" Иоселиани. Кстати, этот фильм закрывали из-за отсутствия русского текста. Но за то, что за одну ночь с блестящим звукорежиссером Венгеровским Отар записал голос, не без помощи актера, естественно, - фильм получил свою достойную шестнадцатую категорию и был положен на полку. Сегодня он признан, а на то, что меня нет в титрах, мне так же наплевать, как на многие другие вопросы текущей популярности. Но в моей профессиональной кошелке есть и этот опыт. Я уже не говорю про киноверсию "Али-бабы", про целый каскад фильмов, где я в последнее время снялся и это было очень приятно.

- Вы сказали, что на время оставили актерскую профессию в покое. Почему?

- Потому что смог оставить. В последнее время профессия эта никакими театральными новостями меня не баловала, а я - человек избалованный. Будучи таковым, в течение десяти лет был в простое. Последняя моя роль - "Дом на набережной", восьмидесятый год. Дальше был прокат. То, что уже сделал в кино, на телевидении, режиссеры брали на прокат. Я работал два года в "Современнике" и сыграл там, не могу пожаловаться, большие роли в четырех спектаклях, но это все было на прокат, потому что и близко не находилось от любимовского режиссерского опыта предыдущего времени. Стало просто неинтересно, поэтому я отошел от профессии. Но сейчас к ней вернулся - и выяснилось, что, вроде бы, вновь интересно.

- Переходим к вашему литературному творчеству.

- Когда я писал для себя, считал эту часть биографии счастливой. А потом выяснилось, что не менее счастлив, когда пишу на заказ. Журнал "Юность" печатал мою лирическую публицистику о театре вообще и о Таганке в частности. А потом, в ответ на многочисленные мои рассказы, которые, как мне тогда объясняли, будут напечатаны только после смерти Советской власти, то есть, никогда, мне предложили написать повесть об актере. И я ее сочинил. Все остальное - это чудацкие рассказы, "капустники", к которым я всегда очень серьезно относился и которые непременно читаю на своих вечерах; статьи; книга "Записки заключенного" - добровольного арестанта Таганки. В книгу вошел, эксклюзивный портрет Юрия Петровича Любимова, "Скрипка Мастера", которую я назвал статьей вместо инфаркта - помер бы, если бы этого не написал. Вышли книги о Лене Филатове, о Высоцком и несколько других.

- Книжки писать - это у вас семейное?

- Да, но у нас с женой разные профессии. Галя - театральный критик и журналист. Кстати, от многих слышал, что здесь с удовольствием читают ее "Письма издалека". А перед этим была документально-художественная книжка о Таганке, которая не издана, часть вышла в "огоньковской" серии у Коротича.

- В начале нашей беседы вы говорили, что возвращаетесь в Москву, где вас ждут надежды и безнадежность. Чего больше?

- Думаю, поровну, потому что так календарь складывается. Один день - все в порядке, другой - полный мрак. Но, все-таки, наверное, у меня счастливый характер: тянусь к положительным эмоциям. Россия в последний наш приезд удивила. Нечаянно, в разрыв со всякой логикой, мы увидели зачатки какой-то цивилизованной жизни. Они появились в неожиданных местах, как рождаются белые грибы. Эти белые грибы мы видели в Москве и Петербурге. Они могут называться фешенебельными зданиями банков или нечаянной радостью театральных студий; появляться в виде прелестных интеллектуалов на телевидении; проявляться в статьях или в устных беседах с талантливыми журналистами или в разговоре с руководителем российской телекомпании Анатолием Лысенко, который заказал мне цикл передач. В том, как ведутся эти разговоры и что из этого просыпается, как наполняются зрительные залы и что совершают бизнесмены, банкиры или спонсоры вместе с продюсерами - все это, бегло мною перечисленное, дает какое-то основание надеяться на хорошее. Это можно назвать нечаянными новыми надеждами. О плохом говорить не будем, потому что о нем говорится все время.

- Вспомните, пожалуйста, наиболее забавное из ваших путевых впечатлений.

- Концептуальный час в театре Караяна в Ахене в девяносто первом году. Я должен был воодушевить артистов-оперников и объяснить, чего от них хочу. Мы нашли общий язык, "Любовь к трем апельсинам" превратилась в любовь друг к другу, нам все обещало счастье и совместную профессиональную беспутную жизнь. А потом вдруг, рассказав на две копейки, я получил на сто пятьдесят тысяч немецких марок хохота. Почему - не мог понять. Через несколько дней мне объяснили. Я рассказывал о том, что оперные актеры - не вы, конечно, говорил я, а другие, - большие дураки: как пели в девятнадцатом веке, так поют и сейчас. В доказательство того, что они дураки, - не вы, а те, другие, - привел пример. Приходит режиссер к актеру: "Товарищ Ленский, у вас завтра дуэль. Если можно, перестаньте так по-глупому козырьком ко лбу приставлять ручку и поворачивать голову направо и налево: "Куда, куда вы удалились?.." Давайте, товарищ Ленский, по Станиславскому, яволь? У вас ведь завтра смерть". Актер соглашается - и вновь ладонь козырьком: "Куда, куда?.." Рассказываю - все дико хохочут, гораздо дичее, чем я заслужил. Оказалось, что в переводе на немецкий я им объяснил, что Ленский был пастухом и спрашивал: "Корова здесь или корова там?" Дело в том, что "ку" по-немецки - "корова", "да" - "здесь" и "там". Актеры потом долго рассказывали, как Смехов пел им арию Ленского о корове.

02.09.93