ТОТ САМЫЙ БОЯРСКИЙ

Шипы растут у розы не потому, что она дурна, а потому, что она слаба. Чем сильней человек, тем он бывает добродушней и редко острит, а человек уязвимый, он ищет противоядие. Поверьте, все это — самозащита.

Когда меня утвердили на д'Артаньяна, честно говоря, я не ценил тогда кино. Работал в театре по тридцать спектаклей в месяц. Что такое кино в сравнении с театром? Я очень гордился тем, что вместе со мной на сцену выходили Фрейндлих, Петренко, Владимиров, Равикович. Я был настоящий театральный сноб.

Когда пришла телеграмма «Приезжайте на пробы Рошфора», я поехал. Потом на выбор — Атос, Арамис, а потом — я стал д'Артаньяном... И начал сниматься. И несмотря на то, что это был не первый мой опыт в кино, стремился только в Одессу, потому что там была настоящая жизнь. Все остальное казалось пресным и второстепенным: и театр, и даже семья.

Тогда, конечно, время было другое, к кино относились с уважением... И толпы людей ходили смотрели на то, как снимают. Артисты не думали о деньгах. Я теоретически знал, сколько Копелян получает, Симонов или Черкасов. Но не деньги были главным. Тогда не велось разговоров, не касающихся творчества. Мы занимались общегосударственным и любимым делом. Тогда кино делалось для зрителя. А сейчас — для кармана или для престижной премии. Что-то изменилось, какой-то цинизм появился.

Но дело было еще и в другом. Хотелось продлить детство, еще раз почувствовать себя юношей: сильным, смелым, влюбленным, азартным. Атмосфера была на площадке потрясающая. В общем, каким-то образом характеры персонажей перекинулись и на наше поведение и образ жизни. Не навсегда, конечно, а на момент работы в кино. Было приятно с утра вставать, переодеваться в мушкетерский мундир и чувствовать себя д'Артаньяном. Мы практически и не раздевались: длинные волосы, усы, конь тебя ждет, шпага — рядом... Тем более, что на Одесской киностудии цивилизацией и не пахло. Рядом — море, кусты, прерии, лошади, сено... И мы, грязными руками, с удовольствием, ели дичь. Мы очень естественно как бы перешли в XVII век. Это было чудесно... А Юрка Хил все это поощрял. Он поддерживал в нас этот азарт. Ему нравилось, что от нас несло табаком, вином, сеном, лошадиным потом. Что мы такие грубые. Когда нам говорили: «В каком вы виде, какой ужас!» — Хил отсекал любые нападки:

— Да они ж такие и должны быть!..

Мы работали по Станиславскому, погружаясь в те обстоятельства, в которых жили мушкетеры. Пытались, по крайней мере, это сделать.

Хулиганство, которое возникало с нашей стороны, было добрым, в том, что мы делали, не было никакого цинизма. Это были розыгрыши. Здоровый мальчишеский азарт. Несмотря на то, что многие стычки все-таки оканчивались милицией.

У нас было огромное количество женщин, всякие истории, связанные с выпивкой. Быть праведниками, читающими толстые философские труды, гуляющими по краеведческим музеям, делающими зарядку с утра, а потом, попадая в кадр, делать все наоборот — невозможно. Поэтому мы пытались развить в себе те качества, которые были в мушкетерах. Наверное, это получилось. Не знаю, видно ли это в кадре?

Чтобы доказать, что я не подведу друзей, не только в кадре, но и вне съемок, я каждую секунду пытался доказать свою состоятельность как актер, получивший такую ответственную роль. Если мы пили — мне нужно было выпить больше всех; все уже хорошо ездили мне нужно было скакать лучше; у всех были красивые женщины — нужно было, чтобы у меня они тоже появились; все были физически сильны — нужно было доказать, что и я ловкий и сильный. Это и являлось проверкой. И потом на меня возложили такую функцию:

— Ты — д'Артаньян, иди в магазин... Нет водки? А ты достань. Ты же хитрый гасконец — давай иди.

Ну и я с удовольствием шел.

В первый съемочный день подошел ко мне Юра и спрашивает:

— Ты что такой грустный? А я держусь за лицо.

— Да нет, -- отвечаю.- Ничего. Он снова:

— Что с тобой?

У нас были такие молоденькие и очень хорошенькие гримерши. И когда они нас гримировали, волей-неволей руки были свободные. Мы так от комплексов освобождались. Я прихватил одну и прижал к себе в тот момент, когда она мне ус подвивала. Чувствую, жженым пахнет. Отпустил ее, и один ус отпал. Она испугалась безумно. Я ей говорю:

— Давай чего-нибудь делай, потому что Хил будет орать.

И тогда она мне приделала искусственный ус. Вот так я был наказан.

Хил вам уже рассказал, как я прыгал с пятнадцати метров. С балкона. Он считает, что я псих. Нет, ничуть, скажу я вам. Дело в том, что за такой прыжок должны были платить пятьдесят рублей. А внизу стояли эти голодные волки, мои мушкетеры. Они говорят:

— Давай заработаем, потом выпьем, пожрем.

Я раз прыгнул. А потом думаю: пятьдесят рублей — чего-то маловато, не хватит на всех. Прыгнул еще раз. А оказывается, все остальное — бесплатно, потому что в день за трюк платят только пятьдесят рублей. И не больше. На следующий день я снова прыгнул...

Я хотел доказать, что я не хуже. Если пью, то из горла и всю бутылку. Зачем — не понимаю. Но почему-то это нужно было. Я считал, что д'Артаньян должен уметь все, даже кусаться. И однажды недооценил крепость своих зубов. Фехтовал с Клюевым, он сделал укол. А я укусил его шпагу и чувствую, что-то не то. Сломался зуб. Был как раз перерыв, ну и я запил эту травму стаканом вина. Знаете, шрам на роже — мужику всего дороже. Это только прибавляет биографии. Травм было много на съемках: и руку ломал, и зубы выбивали. Мне даже нравилось, когда меня убивали в очередной раз.

Это всегда приятно.

Когда мы встречаемся, до сих пор играем в эту игру, и это кончается обычно очень печально. Недавно мы с Валей встретились в Германии. Я приехал туда на концерт Дунаевского и вдруг вижу: идет Смирнитский. Представляете, какое счастье, в Германии неожиданно встретить старинного друга?! Он оказался в Германии по своим делам. На радостях мы пошли ночью брать рейхстаг, приняв, конечно, до этого очень большое количество вина...

На пути были сокрушены все немецкие преграды... Обнаружили нас в конце концов в каком-то подвале. Причем хорошие бары мы обошли стороной. Сидели вдвоем на ящиках, в соломе — в нее было завернуто вино. Безумно счастливые и пьяные. Никакие картинные галереи не доставили мне такого удовольствия, как встреча со старым другом.

Рейхстаг, конечно, мы не взяли, но номер в гостинице разгромили. Когда нас остановила полиция... Окончательно и бесповоротно.

Вскоре нам прислали огромный счет в марках, который пришлось оплатить.

Валька потерял сумку, паспорт, честь, совесть, деньги, семью. В результате после этого загула с ним развелась жена и лишила его всех благ. Подумаешь, несколько дней пил. До этого он ведь не пил года три!

Если мы еще раз с ним выпьем, не знаю, что будем брать. Наверное, на чеченских бандитов пойдем? Когда я ехал на съемки, один идиот, я не буду называть его фамилию, пошутил, что Валя Смир-нитский — «голубой».

Поэтому, впервые с ним встретившись, я держался в сторонке от него, чтобы, не дай Бог, чего не случилось.

А он мне:

-Ты чего как козел тут бегаешь?

Я говорю:

— Я не бегаю.

А сам от него еще дальше.

— Пить-то будем? — спрашивает. Я говорю:

— Будем.

Сели мы за стол, выпили одну, вторую, третью, пятую... седьмую... десятую... Потом артисты подошли, вокруг нас столпились. Я жил в той гостинице, где мы пили, а Валя — в другой. Кто-то предложил продолжить. Опять выпили... пятую, седьмую.

Потом ушел один артист, следом — второй, третий.

Проснулся я в объятиях Вальки. У меня была всего одна койка. Мы с ним так нажрались, что обнялись и по-родному легли в постель. Но ничего не произошло, и я понял — не верь слухам. Потом мы пошли с ним на конюшню, тренироваться.

Смирнитский говорит:

-Кто же тренируется без похмелья?

И тогда я понял окончательно: Валька - - точно не «голубой».

Как-то он напился на съемках. И вышел через стекло. Лбом в шкаф... Был такой звон! Бджи-инь и только! Я стою и никак не могу понять: только что рядом со мной был Валька — и вдруг - дыра... Теперь о Старыгине. Это я предложил его на роль Арамиса. Я все Юре говорил:

- Тот парень, который играл... как же его фамилия, забыл... Мне кажется, он на Арамиса похож. Ну вот, который в «Доживем до понедельника», ну, черт его знает, как его фамилия.

Это был Игорь. Его Хил нашел и утвердил.

Старыгин никогда не знал текста, приходил на площадку как чистый лист. И на голубом глазу нес такое, что уму непостижимо. Бред сивой кобылы. У нас каждый раз глаза на лоб лезли. Это был не Дюма, не Чехов, а черт знает что такое! Личная фантазия. Как-то он стихи сочинил, какие-то чудовищные словосочетания. И захочешь — не запомнишь.

Веня на съемках бывал довольно редко, но тоже пытался успеть сделать все то, что мы уже наделали, и завидовал, конечно, что у нас такая плотная команда. Зато он сохранил себя для будущего и до сих пор может спокойно выпить и погулять. А многие из'нас после этого фильма серьезно подорвали здоровье, получили определенное количество болезней и «завязали» на несколько лет. Но когда мы все встречаемся, снова пробегает искра и все летит к чертовой матери. И кончается взятием рейхстага.

Первые впечатления от Миледи — Тереховой были специфическими. Вообще-то она — очаровательная, милая, чудесная женщина. Но если бы вы видели, что этот добродей устроил в первый день, когда ее не встретили в аэропорту! Я вошел в этот момент в номер.

Терехова, Смирнитский, Смехов орали директору:

— Б...дь, да если еще раз, вашу мать, из этой сраной одесской группы нас не встретят... Мы вас в рот всех е...и! Мы приехали из столицы в эту сраную, е...ю провинцию, 6...дь! А нас не встречают. Я стоял — и не верил своим ушам. И понял, что это — марсиане, а я — провинциальный петербуржец...

Поначалу был со всеми на «вы». Ходил тренироваться на конную базу, как отличник. С Бало-ном работали со шпагой, все просил его: давайте порепетируем, пофехтуем еще. Все смотрели на меня и думали: «Ну, козел тоже мне. Хорошенький такой, наглаженный, начищенный. А мы — пьяные, грязные...» И меня они на той картине испортили.

Я лелею надежду, что когда-нибудь Хила жареный петух клюнет в темечко и он скажет: «Ребята, давайте закончим эту историю и похороним мушкетеров, как у Дюма». Чтобы всем легче жилось. Но он не хочет, говорит — из суеверного страха. У меня уже с Розовским разработан сюжет, с Дунаевским, будучи на гастролях в Австралии, я тоже договорился. Все согласны, все готовы... И даже Константин Эрнст обещал профинансировать. У нас проблема только с режиссером. Как же мы без Хила? Без Хила мы не можем. Мы ему звонили, предлагали, а он ответил:

— Я с этими сволочами никогда больше не хочу встречаться. Я из-за них инфаркт получил. Потому что они со мной черт-те что творили.

Он действительно нас и из милиции вытаскивал, и из больницы, и из каких-то воровских компаний, а однажды даже из холодильника — рефрижератора.

Смеетесь? Было это вот как. Я пришел в Одессе на концерт в комсомольский клуб. А мушкетеры опаздывали. Поскольку у каждого мушкетера Должна быть своя женщина, то нескольких жен-щин я припас для них и запрятал в рефрижератор, чтоб не испортились... Думаю, к приходу моих друзей как раз свеженькие будут. И сам сидел голый! В холодильнике! Мне казалось, что это очень смешно. Женщины терпели. А что им оставалось делать, ведь они были внутри закрыты?! И когда мои друзья пришли, все были, конечно, в восторге. Мою придумку оценили по достоинству. Но на следующий дець у меня была страшнейшая ангина. Слава Богу, мама оказалась рядом. Откачала.

Никакая болезнь не могла свалить меня с ног, если ждали друзья, Юра и камера. Потом мы в КГБ попали. Потому что я пародировал Леонида Ильича Брежнева и вручал всем звания. В частности, Каневскому и Леве Дурову. Когда меня вызвали, я пришел.

Хорошо одетые ребята спрашивают:

— Ну, чего ты там делал? Я говорю:

— Я в общем-то артист, кого часто вижу по телевизору, того и изображаю. Я — попугай.

Они:

— Как это было?

Я им показал. Комитетчики сказали:

— Здорово! Давай выпьем.

А потом отпустили. Но Хила здорово потаскали. Он ведь режиссер и должен отвечать за нас.

В нас тогда было чувство юмора и здоровье.

Идя в бухгалтерию, мы все выстраивались друг за другом, опускались на колени и так шли гуськом. Начинали с улицы: сначала шли по асфальту, потом по лестнице. Все деньги были выбраны в счет постановки... Все лицезрели наши ряды, то,как мы поднимаемся на коленях на третий этаж, и бухгалтер тоже не могла не оценить этого. Клавдия Петровна была суровой женщиной метр пятьдесят ростом.

Когда деньги закончились совсем, мы своровали в магазине ящик копчушки. Воровал Мартиросян, а мы все отвлекали внимание продавца. Мартиросян в картине играл гвардейца...Сначала мы с голодухи накинулись на эту копчушку, а потом смотрим: все нам определенно не съесть. Там было килограммов десять, наверно. Тогда пошел товарообмен. Меняли рыбу на что угодно — на лук, картошку, бутылку вина. У продавцов в магазине, на рынке... В общем-то копчушку мало кто брал, но жалели нас, видели — такие приличные ребята, а дошли до ручки. И менялись.

А как я козла однажды увез со съемочной площадки, это отдельная история.

Увёз в Петербург прямо из Львова. И не козла, а козленка. Он такой был хорошенький. Меня в самолет пустили. Пассажиры просили подержать. Я его давал, и он сразу начинал свое гнусное дело. Оставлял свои катышки.

Мне кричали:

— Ой, какая гадость! Возьмите его обратно. Он снова сидит нормально. Опять кто-то просит дать подержать.

Я говорю:

— Пожалуйста.

И козлик, просто как нарочно, опять — бррум! И человек весь в...

Козленка я привез домой. Я тогда жил в коммунальной квартире. Можете себе представить Ужас соседей, когда я ввел его в дом? Ночью он бегал и стучал копытцами: цок-цок, цок-цок, цок-цок... Ночи у всех были дли-и-нные.

А потом я его в театр привел, и там ему штанишки сшили. Ходил с козлом, как с собакой, по Петербургу. А мушкетеры думали, что я его съел.

Потом приходит телеграмма от Юнгвальд-Хилькевича:

«Срочно возвращайте козла!»

И мы приехали обратно в Одессу. Остальное вы знаете с его слов.

Девочки в магазинах давали нам в долг и во Львове и в Одессе. Нам верили. Там была водка, «Лимонная», чудесная. С тех пор я ее не пью!

Теперь, когда мы все собираемся, можем весь вечер вспоминать об этом времени. Иногда кто-нибудь рассказывает такое, чего и не было, а потом говорит:

— Да ты просто не помнишь!

Тогда и сам начинаешь думать: «А может, действительно не помню?..»

Как-то в два часа ночи Валька Смирнитский мне говорит:

— Миша, поищи что-нибудь поесть.

Я вышел, в соседний номер постучался и прошу:

— Откройте, пожалуйста. У вас не будет хлеба? Вышел мужик:

— Ты, козел, знаешь, который час? Я говорю:

— Нет, я не посмотрел. А он:

— Два часа ночи. А ну, вали отсюда! И услышал это Валя. Вдруг влетает:

— Что, хлеба для артистов жалко?!

И разнес этот номер в щепки. Мы были не правы, конечно.

Однажды мы ехали куда-то на съемки в автобусе. А к автобусу был прицеплен большой мотор — он, кажется, кесс называется. Такая аккумуляторная будка на двух колесах. К нему подключалась вся съемочная аппаратура. В автобусе у нас, конечно, сразу появился стол импровизированный, редиска, лук, водка... Все как положено. Мы загримированные едем. Отдельно ото всех, счастливые, что никто нас не контролирует и не видит, что мы выпиваем. Песни Дунаевского в записи, в собственном исполнении включили, чтоб было повеселей. Музыка орет: Оглядываемся и вдруг видим, что сзади этот кесс горит! Мы выскочили, пытаемся потушить его руками... Ничего не помогает. Ринулись в ближайший туалет, за водой. Кто — в мужской, кто — в женский. Когда мы ворвались со шпагами, в мушкетерском одеянии в женский сортир, было очень весело. Оттуда повыскакивали женщины, с визгами и криками. Ну а что нам было делать? Ведь горит государственное имущество!.. Стали воду таскать урнами, которые стояли возле бачков. Но огонь мы так и не смогли потушить, и кесс, увы, сгорел! Юра нас потом опять «отмазывал».

Георгий Эмильевич слишком много нам позволял. Он к нам неравнодушен был. Другой режиссер, конечно, не взял бы таких, как мы, сниматься. Действительно, инфаркт можно было получить через неделю общения с нами. Представьте: на площадке никого трезвого, а мы, пьяные, валяемся в номерах, и с нами все время женщины.

Милиция во Львове к нам была благосклонна. Привезли нам конфискованные на границе с Польшей порнографические фильмы. Приезжали к нам в гости с передвижной установкой.

Благодаря этой установке мы смотрели фильмы. Все укладывались на пол и смотрели на потолок... А на потолке — такое... .

Во Львове продавали очень вкусные чебуреки. Было здорово, когда мы приходили в чебуречную и становились в очередь за пивом и чебуреками в мушкетерской одежде. Все берут по три-четыре штуки. На нас таращатся.

А мы сразу:

— Пожалуйста, четырнадцать кружек пива и сорок чебуреков.

Все:

— Кафе закрыто!

Однажды мы сидели в гостинице, пили, вдруг слышу женский крик в соседнем номере. Я, конечно, в образе д'Артаньяна. Первым выскакиваю за дверь, влетаю в чужой номер и... получаю по морде. Парень убегает, а девушка остается. Пока я залечивал лицо, мушкетеры девушку к себе уволокли, паразиты. И кроме благородного поступка и удара по морде, я ничего не получил, остался в дураках. А вся слава досталась им. - Ах, какие вы смелые! Какие хорошие!

«Угостила» их девушка. А пока я приводил свою рожу в порядок... все закончилось.

Это была какая-то сексуальная оргия. Чудовищная! С препаратами. У нас был такой закон, что каждая женщина принадлежит любому, кому она нравится. Если ей, естественно, не противно. Мы не имели права владеть одной женщиной индивидуально. Этот принцип соблюдали все, кроме одного человека — Игоря Старыгина, за что он и получил прозвище Гюрза. Он был Гюрза, я — Лось, Портос — Варан, а Балон — Пахан. Старыгин одну симпатичную девушку увел к себе в номер, притаился там и не хотел нас с ней знакомить. Мы, конечно, ворвались туда с шумом, с криком. Сказали Игорю, что девушка эта не его, что она принадлежит стране.

Однажды в номере у нас были женщины, и, после проведенной вместе ночи, с утра мы всей компанией поехали на съемки. Поставили администрации условие:

— Без женщин не поедем.

У нас был свой автобус. Хил, когда увидел этих красавиц, всю массовку отпустил и взял наших женщин в кадр.

Сказал:

- Массовку раздеть, этих одеть.

Рыбка клюет на приманку, какая бы она ни была. И птица поет и летает, потому что у нее есть крылья. Так и мужчина, он не может себе запретить обращать внимание на красивых женщин. И я думаю, что и женщины обязаны отмечать для себя мужчин, которые им симпатичны. Так устроен мир. Другой разговор — до какой стадии это может дойти...

Я до сих пор с удовольствием смотрю на самое лучшее творение Господа Бога, на женщин. Не могу отказать себе в этом удовольствии. Можно быть ханжой: ой, что вы, ничего подобного, я никуда не смотрю! Но это ложь. Любой смот-Рит! Начиная от священника, кончая президентом. Если даже Борис Николаевич, будучи президентом, ухитрился за задницу ухватить — то что уж говорить нам, простым смертным?

К концу жизни человек, анализируя свой опыт и прошлое, может сказать: эту женщину я любил больше всех. Но все-таки, мне кажется, у каждого человека должна быть своя Констанция Бона-сье, к которой он относился бы более глубоко, искренне и нежно, чем к другим. Мне повезло, выбрав свою жену, я не ошибся. Хотя у меня было достаточно возможностей выбрать кого-то другого.

Нас свел театр. Это очень важно, потому что мы с Ларисой одной крови. Как у Киплинга в «Маугли». Мы достаточно хорошо друг друга понимаем. И я до сих пор не жалею, что нас свела судьба. Потому что ничего более стабильного и серьезного в моей жизни не было. У нее от меня дети — и это основное.

Конечно, судя по интервью, которые она дает, ей было тяжело. Но мы сумели пережить вместе те проблемы, которые часто разводят людей. Важно то, что мы вместе, потому что у нас есть жизненный опыт и долгая память. Чем дольше живешь, тем отношения, как вино, больше настаиваются становятся более крепкими и дорогими. Все прожитое за годы — это то, что знаем только мы вдвоем. Вся моя биография, успехи, трудности в ее памяти, а ее — в моей.

Последний раз все вместе с мушкетерами мы встречались ровно двадцать лет спустя. На телевидении снимали программу. Балона попросили рассказать, как он ставил бои в «Мушкетерах». Возле Останкино постелили ковер, тот самый, знаменитый. Рядом с нами поставили корзину — из нее торчала колбаса, булки, вино. Все как положено. На ковре расположились Смир-нитский, Старыгин, Балон и я. И в это время случайно по парку ехали девушки из конно-спор-тивной школы. Так легко, красиво сидели на лошадях, были такие очаровательные. Им было лет по семнадцать —восемнадцать. Мы встрепенулись и говорим:

— Девушки, ради Бога, не уезжайте, постойте тут, на фоне... мушкетеров. Послушайте рассказы, украсьте камеру.

И друг с другом перемигнулись:

— Сейчас мы быстро закончим съемки и... Переглянулись и стали буквально просто ржать!!

Потому что до этого каждый пожаловался, где у него болит.

Один: «Я вчера вставил зубы, посмотрите, какие хорошие...»

Другой: «Слушай, а ты таблетки пробовал такие?..»

Третий: «Да, от почек помогают. А ты что?..»

Четвертый: «Я мочусь с трудом...»

Такие вот страшные рассказы.

И вдруг — мы же: «Девочки, подождите, мы сейчас».

Самим смешно стало.

С Володей Балоном мы встречаемся часто. Чаще, чем с остальными. Он был нашим учителем. Фехтование — его конек. Когда я приезжаю в Москву, то останавливаюсь у лего. Что же касается Вени Смехова и Игоря, то мы живем в разных городах и, может быть, наши взаимоотношения крепче потому, что остаются только приятные воспоминания. Мы не успеваем друг другу надоесть, поэтому каждая наша встреча — это желание наобщаться, налюбоваться. Ведь, помимо того, что мы друг другу очень симпатичны, нас связывают воспоминания, которые объединяют. Думаю, что это уже навсегда. Потому что у каждого в жизни есть вехи: у кого-то это передовая линия на фронте, у кого-то — совместные учебные годы, у кого-то — долгое совместное лежание в больнице. Ну а нам повезло, у нас был, так сказать, бой не реальный, а вымышленный, киношный. И даже после съемок мы не расстались, а так и остались друзьями.

До сих пор ходят слухи, что у меня есть свои лошади, своя конюшня, что я за тещей со шпагой бегаю по дому или что-то там у меня в шляпе.

Вот Рита Терехова сказала, что мы скисли на съемках фильма «Двадцать лет спустя». Рита, ты так говоришь, потому что тебя с нами не было.

А если серьезно, то и герои Дюма скисли в том романе, и атмосфера вокруг съемок была уже немножко не та. Второй замах всегда хуже, чем первый. На «Трех мушкетерах» все было вновь и в радость. Деньги тогда для нас не имели никакого значения. И, несмотря на то, что в следующем сериале мы прилагали все усилия, чтобы возобновить тот азарт и удаль, не было ни литературного материала для этого, ни в нас самих прежнего запала и сил. Многие к тому времени бросили пить и стали скучными. И музыка была другой, она уже нас так не грела. Это тоже сказалось сильно. Но я лелею надежду, что ведь и Бог Троицу любит, и если у нас первая встреча оказалась удачной, вторая и последующие были не самыми радостными, но все-таки незабываемыми, то финал и третий удар обязательно должен быть. Когда есть опыт и желание, картина может получиться страстной, драматической. Ты слышишь нас, Хил?

Вы спросите, чем же для меня стала роль д'Ар-таньяна?

Недавно я с наслаждением перебирал дома фотографии с тех самых съемок. Думал: как печально, что этого не вернуть... Положа руку на сердце, скажу: это были лучшие годы в моей жизни. Лучше ничего уже. не будет, что бы вы мне ни обещали.

Это была молодость: ощущение бычьего здоровья. Деньги — ничто! Никакого накопительства. Все было вложено в дружбу, в любовь, и этот банк мы храним до сих пор.

И еще мне почему-то вспомнилось, как я встретил Сергея Филиппова, блестящего русского актера, уже незадолго до его смерти. Ему нужно было сдать билет на поезд, чтобы получить семь рублей пятьдесят копеек. Я на машине был.

Говорю:

— Дядя Сережа, садитесь — подвезу.

Довез до вокзала. Взял его билет. Зашел за угол, выбросил и, чуть не плача, принес ему семь пятьдесят.

А он мне говорит:

- Копи деньги, Мишка, звездный час пройдет, старый будешь, никому не окажешься нужен.

За всю свою роль в «Мушкетерах» я получил Две с половиной тысячи рублей. А когда мы снимали «Двадцать лет спустя», рубль полетел. Картина стала нищей. Нас буквально обокрали. И мы снимались практически бесплатно. А потом у нас украли реквизит. Такого сроду в кино не было, чтобы обокрали группу. Люди воровали святое, чтобы заработать на этом. Скажу вот еще что: когда снимались «Мушкетеры», мы все были обречены быть нищими. Поэтому были свободными.

И, заканчивая свой рассказ, добавлю: если кто-то пишет капустник для какого-нибудь вечера или выступления по телевидению, то первой в голову приходит какая мысль? Правильно — Боярский-д'Артаньян, на лошади... Иногда я шучу, что под «Пора, пора» меня даже хоронить будут. Еще в школьные годы я бегал со шпагой по двору, молчал на уроках, как дурак, как благородный Атос.

Мой педагог кипятился:

— Боярский! О чем ты думаешь?

А я молчу, сижу и думаю, что похож на благородного Атоса.

И вдруг мои мечты реализовались. У меня остались фотопробы на роль Рошфора. Знаете, на кого я там похож? На Коперника из учебника. Когда я перебирал фотографии, то все это вспомнил. Судьба ведь, понимаете. Говорят, Высоцкий должен был сниматься в этом фильме. Наверно, это было бы очень здорово. Но, как говорит Георгий Эмильевич, Володя сам отказался, и видишь, как закрутилась парабола замысла.

Конечно, только с годами можно оценить, что Юрка сделал. Доставил неоценимую радость нашему зрителю, который получил не новогодний подарок, а каждодневный подарок. Когда его ни покажи — все праздник.

Куда бы я ни приезжал, в какую бы семью ни попадал, в какой бы стране ни оказывался — в Германии, в Америке или Италии — у всех дома на кассете есть «Три мушкетера». Которое по счету поколение на этом фильме вырастает...

Лицом к лицу лица не увидать. Сейчас я понимаю, что д'Артаньян в общем-то — глобальная роль в моей жизни, но пока я не оцениваю ее как знаковую. Ведь большое видится на расстоянии.

<<Предыдущая глава                  Следующая глава>>

Георгий и Наталия Юнгвальд-Хилькевич.
Главы из книги "За кадром". Изд-во "Центрополиграф". 2000г.