НАКОНЕЦ - СЪЕМКИ

Боярский
специально для роли отрастил длинные усы. Они даже уже закручиваться
стали. Гримёр решил подвить кончики. И тут случилась трагедия. Один ус
был сожжён полностью. Миша чуть не умер от расстройства. Пришлось
подклеивать. Много было таких смешных вещей. Скажем, экспедиция во
Львов. Администрация приехала первая. Затем начали съезжаться актёры.

— Михаил Абрамович, — предупредил я директора фильма,
одессита. — Люди, которые будут сниматься в «Мушкетёрах», — очень
хорошие актёры и очень хорошие люди. Но если что не так,они могут
«послать». Так что делайте для них все по высокому разряду. Михаил
Абрамович Бялый послушал меня, но, как всякий одессит, решил сэкономить
на артистах.

— Куда их поселили? — спрашиваю. Говорит:

— В гостиницу «Колхозная». Сами понимаете, какое название, такое и содержание.

— Актёры — народ суровый, — предупредил я. — Смотрите,
нарветесь. Терехова, Веня Смехов и Валя Смирнитский прилетели втроем. В
аэропорту их не встретили, и им пришлось самим добираться до гостиницы.
А там не оказалось воды, никакой.

Я прихожу к себе в номер после съёмки, открываю двери и вижу:
все артисты — у меня. На моей кровати торчат ноги в чулках — спит Рита
Терехова. Ноги запачканы, потому что она туфли сняла и ходила босиком.
На другой кровати спит Смехов, на третьей — Смирнитский. У меня был
двухкомнатный номер с кучей кроватей и диванов. Я жил с женой Таней.
Она у меня вторым режиссером была на картине.

Я захожу. Они проснулись. Смотрят на меня зло и молчат.

Я говорю:

— Понял. Сейчас директора приглашу. Набираю телефон Бялого и
говорю: «Михаил Абрамович, зайдите, пожалуйста». Пришел Бялый. Я
улыбаюсь ему и приглашаю войти. А сам вышел в коридор. Слышу за дверью
дикий мат... Через минуту выходит Бялый красный как свекла.

— Ну, что? — спрашиваю.

— Вы были правы, Георгий Эмильевич. Это очень хорошие актёры, им нужно сделать номера лучшие во Львове.

Ушёл и расселил всех тут же.

Первый съёмочный день на натуре.

Боярский
смотрел, как в копию его костюма одевают дублёра-каскадёра. Натягивают
парик а-ля Боярский. Снимали эпизод драки с Рошфором. Готовили прыжок с
антресоли на уровне пятого этажа. Внизу был стог сена, который
прикрывал коробки, на которые обычно каскадеры падают. Так высоко, что
оттуда вниз даже смотреть страшно. А Боярский говорит:

— Я сам прыгну.

И поднялся наверх. Я говорю ему:

— Миша, тебе нельзя. Это же начало картины. Сломаешь себе в
лучшем случае ногу или руку, в худшем — шею. И все кончится, и будет
другой человек сниматься.

Он:

— Нет, прыгну я. Иначе не могу.

Упёрся, просто невозможно. Думаю: ладно, раз уж так — прыгай.
Смотрю наверх, а он стоит на антресоли бледный. Думаю: не прыгнет. А он
разбежался и... Я только успел скомандовать: «Камеры. Мотор!» И...
Ба-бах! Боярский уже внизу. Провалился в сено. На площадке воцарилась
тишина. Все замерли. Наконец показалась его голова.

Спрашиваю:

— Миша, ты как? Ноги? Руки? Целые? Он:

— Все в порядке. А сколько за трюк платят?

У всех — гора с плеч, отвернулись, разговариваем. Вдруг слышу за
спиной: БА-БАХ! Поворачиваюсь, а это, оказывается, Боярский прыгнул
второй раз. Без камер, без всего, просто так.

— Миша, ты что? С ума сошел? А он мне:

— Первый раз ничего не понял. Я должен был это почувствовать.

Говорил, что хотел заработать друзьям на ресторан. Но на самом
деле себя на прочность пробовал. Вот такой вот Миша Боярский. Настоящий
д'Артаньян. Как у Дюма — настоящий псих. Во Львове с утра они
наряжались в свои мушкетерские доспехи и так жили весь день. Ходили в
ресторан, в столовую, за пивом. Так и спали.

Приходят на площадку, от всех — амбре в сто лошадиных сил.
Разозлился я и решил узнать, что у них такое происходит? Прихожу в
«Ульяновскую» рано утром, стучу. Смотрю: все лежат кто в чем. Пьяные,
грязь, бутылки. А Валя Смирнитский уже проснулся. Огромный такой стоит
и маленькой тряпочкой трет стол. Сгребает окурки! Такой чистюля.

Сроки были чудовищные. За двадцать два дня одну серию нужно
было снять. ЦТ давало на фильм сущие гроши. Все актеры мотались из
города в город. Терехова, Боярский, Табаков, Фрейндлих. Еще была
потрясающая история о том, как Миша козла в Питер увёз.

Вот его ассистентка будит:

— Михал Сергеич! Михал Сергеич! Вставайте, Михал Сергеич! Я вас умоляю! Вы же просили! У вас самолет через полчаса.

Он с закрытыми глазами говорит:

— Да! Да! Я очень волнуюсь! Я очень волнуюсь!

И не шевелится. У нас в эпизоде козленок снимался. Миша сквозь сон говорит ассистентке:

— Принеси козла — встану.

Козленка принесли, Миша схватил его — и в машину. И до самого аэропорта кричал:

— На шашлык козла!

Все его возненавидели в группе за это. В аэропорту говорит:

— Я принц какой-то там Брамапутры, а это мой священный олень!
Потом отыграл спектакль, через несколько дней возвращается из Питера.
Мы встречаем его. Смотрим, ведет козленка. А на нем юбочка, фартучек,
шапочка с завязками, а на рогах — бантики... Боярский на «Мушкетерах»
был исключительно покорным. Он все делал так, как я просил. А вот на
фильме «Двадцать лет спустя» это уже был другой человек. Со своими
идеями. Мэтр. Он уже не всегда прислушивался к моим советам. Зато я
выполнял его просьбы, вставлял монологи из Дюма. Этот фильм снимал для
и ради него.

Недавно просматривал рейтинг международной критики в сети
Итернет: фильм «Д'Артаньян и три мушкетера» — показал восемь баллов из
десяти за режиссуру. А «Двадцать лет спустя» — только за Драматургию.
Так что зря меня не слушали.

Внимание
к «Трём мушкетерам» было колоссальное. Во Львове следом за нами во
время съемок ездила «Волга». Я никак не мог понять: почему? Решил, что
просто какая-нибудь поклонница преследует кого-то из актеров. Потому
что, кроме «Волги», еще целый автобус с женщинами, влюбленными в
мушкетеров, не отставал от съемочной группы ни на шаг. Там были и жены
высокопоставленных работников. Красотки, длинноногие. Каждый день
гонялись за нами в автобусе. Мы останавливаемся снимать, а они уже тут
как тут. Где-то метрах в двадцати от замка, который мы снимали,
раскидывалась скатерть, на ней выставлялись шикарные ужины, обеды, с
выпивкой, конечно. Для нас это было настоящим мучением.

И что вы думаете? Оказывается, в той «Волге» была вмонтирована
канистра размером с багажник, полная вина. С краником, к которому мои
дорогие мушкетеры все время прикладывались. Должен вам сказать, что
однажды мушкетеры пропили все, что можно, и суточные в том числе,
сидели голодные, а потом пошли в магазин и украли там ящик с копченой
рыбой. И неделю только это и ели. Боярский, Смирнитский, Старыгин и
Володя Балон — де Жюссак. Иногда к ним присоединялся Веня Смехов.
Смехов реже приезжал. Но вообще он «отдельный» человек. Такой
московский парень. К Мише они вначале относились свысока. Меня это
устраивало. Это соответствовало статусу д'Артаньяна. Управлять этим
актерским «беспределом» было очень сложно.

И ещё у них был договор... (Рассказываю вам это, а сам думаю:
поубивают меня мушкетеры, вызовут на дуэль. Они и их жены. И поделом
мне будет! Простите, друзья! Простите, мушкетеры, но вы уже образы
нарицательные, поэтому из песни слов не выкинешь.)

Так вот, был у них договор: никаких отдельных романов.
Выбирают самую красивую — одну на всех. Конечно, с ее согласия. Тут
проблем ни разу не возникло... Теперь представляете, что стояло за
этими священными словами «все за одного» у этих разгильдяев, когда они
их произносили? Гюрза схватит одну в лапы, и никуда уже не деться
красотке. Это у них прозвища такие были: Арамис — Старыгин — Гюрза,
Портос — Смирнитский — Варан, Мишка Боярский — Лось. А у Вени не было
прозвища. Не заслужил?

Однажды прихожу домой, в общежитие «Ку-ряж». Это были съемки в
Одессе. Раздеваюсь. Очень уставший, вымотавшийся... Сажусь в кровать —
и подскакиваю на метр: там лежит голая дама. В моей кровати. Ждет меня.

Действительно поклонница или мушкетеры подшутили?.. До сих пор
не знаю. А я у неё от испуга ничего не выяснил. Просто выгнал, в чём
мама родила. А вещички в щель просунул. Лежал-лежал, думал-думал: может
быть, зря выгнал?

Однажды положительного Трофимова, сдержанного человека и очень
хорошего актёра, напоили до полусмерти. (Он играл в Театре на Таганке
Иешуа в «Мастере и Маргарите».) Негодяям мушкетёрам — ничего. Все, как
всегда, на местах. А кардинала на площадке нет.Я еду в гостиницу. Вхожу
и вижу... Трофимов, человек очень высокого роста, как змея обвил
унитаз. Очень его было жалко. Кардинал, конечно, это- не мушкетёр.

Потом Вале с сердцем плохо стало. Вызвали «скорую». Боярский,
который успел похмелиться, обуреваемый состраданием, навалился на него
и каждую секунду просил, не давая ему дышать:

— Ты только не умирай, бля! Я тебя умоляю, только не умирай.

А Смирнитский ему:

— Да пусти ты, сука, мне дышать нечем!

Вот такая настоящая мужская любовь и дружба.

На съёмках, к счастью, дежурила «скорая помощь», но никогда мушкетеры не позволяли отвезти себя с площадки.

Один за всех — все за одного. Правда, в этот раз Вальку увезли.

— Я вернусь! — кричал он, когда его погружали в «скорую».

Когда Вале снова стало плохо, мы снимали эпизод «Сен-Жермен».
Миша «спасал» Валю. А Володя Балон, попросив шприц у врачей, с
равнодушным видом делал себе подкожную инъекцию кардиомина. Был еще
один интересный случай.

Актеры в гостинице болтали лишнее. Анекдоты рассказывали про
вождей. Их поселили в «Ульяновской» гостинице — «коммунистической», где
обком, райком обычно останавливался. Там везде были натыканы
подслушивающие микрофоны. Вызвали меня в КГБ и говорят:

— Вы знаете, есть проблема с вашими актёрами.

И дают отпечатанные бумаги, в которых описывается, как Боярский изображал Брежнева. Спрашивают:

— Вы понимаете, что значит Генеральный секретарь ЦК?

— Понимаю, — говорю я.

— Но поймите и вы. Они же артисты — обезьяны. Они и меня
кривляют. И вообще, если есть какая-то яркая черта в человеке — их не
удержишь от пародирования.

— Ну, — говорят. — Хорошо, допустим. А как вы к этому относитесь? — и снова включает магнитофон.

А там Лёва Дуров последними словами кроет Ленина:

«Этот козёл, этот лысый кретин, фашист»... С таким остервенением!

— Ну не любит он Ленина, ну и что? Все равно они патриоты своей
Родины, — объясняю я спокойно. — И любят свою страну. Ведь Чехов тоже
ругал русский народ. И — ничего.

Разговор был долгим. Я просто на коленях умолял, чтобы хода этой записи не давали. Меня попросили актеров предупредить.

— Знаете, — говорю я в конце концов, потеряв терпение. — Обращайтесь к директору картины, я не воспитатель, а режиссёр.

А они мне: — Вы понимаете, у вас директор картины Бялый. Нас такой воспитатель не устраивает. Он — еврей.

А я отвечаю:

— Я — тоже еврей.

А они мне:

— По нашим сведениям — нет.

Когда я рассказал актерам, сначала они хорохорились. А потом
притихли, перепугались и все слиняли из той гостиницы. А Лева Дуров
все-таки из-за этого не получил звания. Еще хочу рассказать о Лене Цыплаковой. Она была совершенно прелестная девочка, когда приехала на
съемки, настоящая красотка. За Алферовой, несмотря на ее неземную
красоту, никто почему-то не ухаживал, а на Цыплакову все мужики
слетались, как пчелы на мед. Она только и успевала от них отбиваться.

Часто я слышу обывательское мнение: у артистов, мол, там такое
творится! Нет, скажу я вам, «творится» ничуть не больше, чем у всех
остальных. Даже меньше. Просто в одном месте образовывается огромное
скопление интересных мужиков, ярких и очень красивых женщин. В
обыденной жизни одну красивую женщину на сотню некрасивых встретишь, а
тут сотня в одном месте собирается. Как тут устоишь?

Не
помню, чтобы Табаков проявлял себя с блудливой стороны. По крайней
мере, во время съемок. Женщин он всегда видел, глаз его «увлажнялся»,
наливался. Но излишней заинтересованности, как очень многие наши
артисты, он никогда не выказывал. Боярский жил при «сексуальном»
коммунизме. Ему любой мог отдать все — от тела до водки... Боярский был
единственным настоящим секс-символом, который существовал в российском
кино. От которого женщины просто теряли сознание. А мужики его
ненавидели — и это понятно. Он же в нашем мужском стаде самый-самый. А
это нашего брата задевает. Хотя его ни разу никто не назвал
секс-символом. Мы жили в насквозь хан-ясеском, а не пуританском, как в
Америке, обществе. Люди делали вид, что они — святые. А сами творили
Бог знает что.

Никогда ни к одному мужику на моих глазах женщины не лезли так
беспардонно, как к Боярскому. Для него жена, дети — святое. Он просто
обожает своих детей. Не знаю, вступал ли Миша в сексуальные связи, но
«дамское стадо» бесконечно исполняло вокруг него брачные танцы. С особо
липучими он бывал до крайности груб. А гордым и красивым мог неожиданно
и бескорыстно подарить сумасшедший букет.

Но вернёмся к «Мушкетёрам».

Помните: на конечных титрах второй серии мушкетеры скачут в гору
с песней. Снимаем мы эту сцены, а в это время — бац! Смотрю, а Портоса
нет. Мы бросились в гору. Когда подбежали, из пшеницы раздался знакомый
голос:

— Чтобы я ещё, бля, сел на лошадь? Да идите вы на хер!

У Вали — очень длинные ноги, короткое туловище, и поэтому, сидя
в седле, он оказывается ниже всех ростом. Хотя, когда он стоял на
ногах, он был выше всех. Со стороны это выглядело очень смешно. Вылез
Валя из пшеницы, матерясь в мой адрес, сел на лошадь и поскакал дальше.
А Веню Смехова однажды даже верблюд сбросил. Вылезая из песка, он то же
самое сказал:

— Чтобы я ещё сел на верблюда! На кой хер мне это надо?!

Сел и тоже поехал. И тоже матерясь на любимого режиссёра. Да,
такая у меня профессия — матерная. Однажды три дня подряд шли дожди, и
мы не снимали. И все артисты эти три дня «квасили». А потом съемка
длилась подряд двадцать пять часов (это при нормальной рабочей смене в
восемь часов) — не останавливаясь. Были сняты: сцена с подвесками,
песня, бал... Сначала снимали на натуре, завтрак короля, потом
переехали в город, все сменились, даже осветитель. Только не менялся
Саша Полынников — оператор, у которого от переутомления начались дикие
головные боли, и ему феном грели затылок. И конечно, я. С нами плечом к
плечу всю смену бодрствовал Олег Павлович Табаков. Он даже не присел,
не прилёг, чтобы не расслабиться. Поэтому в кадре он все время такой
бодрый и живой. В семь часов утра следующего дня снимали последнюю
сцену, когда Людовик подвески считает. Помните: там одни шляпы в кадре
и видно только лицо короля и королевы. Почему? Мне привели такую
массовку, что просто ужас. Где ее ассистенты взяли — не знаю! Настоящие
бомжи. На них театральные парики нацепили. Олег Павлович тихо
обращается ко мне:

— Юра, ты видел этот «двор»? По-моему, сейчас отменим съёмку.

Я думаю: что делать? Выбрал из всей массовки человека три с
приличными лицами. Этих троих поставил на передний план. Полынникову
говорю: вставляй объектив 300. Весь свет, который можно было, с
телевидения привезли. Советская пленка совершенно не
чувствительная,чтобы таким длиннофокусным объективом снимать, нужно
много света. Сняли длиннофокусной оптикой так, что все вокруг размыто.
Король и королева в центре прописаны четко. В общем, большое мастерство
нужно было для этой сцены.

Потом у меня началась тяжба с авторами сценария. Я переделал
полностью первую и третью серии, вторую — процентов на тридцать.
Собственно, в том виде, в котором его дали авторы, телевидение сценарий
не приняло, хотя этих авторов мне буквально навязали, сказав:

— Хотите снимать «Мушкетеров», берите готовую авторскую
компанию. У нас уже есть с ними договор. Воспользовавшись ситуацией, я
переписал сценарий так, как я считал нужным, «под себя», то есть
осуществил свой замысел экранизации. Сценарий телевидение приняло, даже
не догадываясь, что практически автором был уже я. Ни на деньги, ни на
титры я не рассчитывал. На суде был один из авторов — Ряшенцев, я и
представитель ЦТ. Начался суд. Судья спросил:

— Какие у авторов претензии к Юнгвальд-Хиль-кевичу?

— Правовые и финансовые, — ответил истец. Судья с ехидством:

— А товарищ Юнгвальд-Хилькевич не претендует на право авторства,
ничего не получал и не интересуется гонораром. В титрах его фамилия не
стоит. Ряшенцев был в шоке. Продержав фильм год на полке, мои дорогие
соавторы оказались в удивительно глупом положении.

У меня к тексту Ряшенцева большие претензии. В песне «А-ля гер
ком...» есть такие слова; «На волоске судьба твоя...» Наш народ
справедливо назвал ее «Песней волосяной вши». Было много калек с
французских слов. И вместо «Пуркуа па?», все весело распевали:
«Полклопа, полклопа...» На творческих встречах меня часто спрашивали:
«Почему полклопа?»

Иванов на тексты Ряшенцева написал убийственную пародию. Когда пародист прочел ее со сцены, в зале стоял гомерический хохот.

Суд продолжался пять минут.

Картина
вышла под Новый год. К премьере «Мушкетеров» буквально вся страна — и
пьяные и трезвые, и старые и молодые — уже распевали «Пора-пора»,
неизвестно как просочившееся в гущу народа. Во время съемок случилась
еще одна ужасная история. Снимали «марлезонский балет» в Одесском
оперном театре. Момент, когда Боярский прорывается с подвесками. Рошфор
— Боря Клюев был задуман как человек никогда не достающий шпагу,
поэтому он не работал с каскадёрами и был не в курсе хитростей
фехтования шпагой с заостренным концом. Во время съемок Боярский
страстно, темпераментно фехтовал. И тут Клюев не выдержал, выхватил
шпагу и нанес Мише укол. Миша нам конечно же ничего не сказал и
продолжал работать. Я говорю:

— Ещё дубль!

Боярского нет. Я спрашиваю:

— Миша! Ты готов? Он выходит, отвечает:

-Да.

Снимаем еще дубль, а его опять нет. В те времена из-за
постоянного брака советской кинопленки необходимо было снимать
три-четыре дубля. Я иду за ним, подозревая, что он опять где-то
«квасит». Захожу в туалет и вижу: у него изо рта кровища хлещет, а он
ее сплевывает.

Потом, когда рентген сделали, выяснилось, что шпага ему в нёбо
попала. Рана была очень глубокой — всего сантиметра до мозга не
хватило. Съемки тут же закончились. Продолжение «мар-лезонского балета»
нам разрешили снимать во Дворце моряков с тем условием, что Боярский
споёт концерт. Боярского напичкали лекарствами и отвезли в гостиницу с
температурой тридцать восемь.

Я звоню директору Дворца моряков, говорю:

— Боярский травмирован, ему шпагой нёбо прокололи, петь он не может.

А директор отвечает:

— Знаю я эти вечные отговорки! Я так и предполагала, что так будет.

Миша узнал о разговоре, взвился и говорит:

— Всё. Иду петь.

Мы пытались его удержать, ведь кровотечение «скорая» еле-еле
остановила. И врачи не гарантировали ему, что голос останется. — Миша,
ты с ума сошёл! У тебя может быть заражение крови!

Но если Боярский решил, то его ничем не удержишь. И он два
часа пел концерт в Доме моряков! Причем абсолютно трезвый. Как ни
странно, от этой гимнастики связки зажили моментально. Господь его
сохранил за такой подвиг.

Да, все актёры повторили судьбы своих героев. Поэтому я из
суеверного страха боялся снимать последнюю часть, где они все погибают. 

Георгий и Наталия Юнгвальд-Хилькевич.
Главы из книги "За кадром". Изд-во "Центрополиграф". 2000г.